Вопросы психологии № 94'1

ПОСТТРАВМАТИЧЕСКИЙ СТРЕСС С ПОЗИЦИЙ ЭКЗИСТЕНЦИАЛЬНО-ГУМАНИСТИЧЕСКОЙ ПСИХОЛОГИИ

Т. ГРИНИНГ

Последние достижения в области лечения посттравматического стресса (ПТС) очень впечатляют. Во время своего визита в Москву я присутствовал при проведении дискуссии между советскими и американскими психологами и ветеранами войны о том, как бороться с ПТС. Когда я наблюдаю за подобными дискуссиями, я, к сожалению, замечаю тенденцию обращаться к редукционистской, упрощенной трактовке нарушений психики, которая подразумевает терапевтическое вмешательство, основанное главным образом на собственно лечении, использовании катарсиса, снятии устоявшихся реакций или поддерживающем лечении. Вообще-то, я ничего не имею против этих подходов: все они, за исключением лечения, являются важными частями моей собственной работы как психотерапевта. И я понимаю, что лекарства тоже часто помогают людям. Но исключительный акцент на таких подходах к ПТС, боюсь, может привести к тому, что мы просто проглядим другие факторы, на которые необходимо взглянуть с политических, культурных и, наконец, онтологических позиций [16], [24].

Что происходит, когда мы получаем травму? Помимо самих физических, нервных и эмоциональных травм угрозе подвергается наше право на жизнь, на личное благополучие и, кроме того, возникает ощущение, что мир (включая людей) не оказывает значительной поддержки человеческой жизни в целом. Разрушается само наше представление о существовании. Существование в этом смысле включает все значимые структуры, которые свидетельствуют о том, что мы являемся ценной и жизнеспособной частью материи жизни. Таким образом, важно, что, согласно С. Криппнеру [15], воспоминания ветеранов войны во Вьетнаме «могут представлять собой неудачные попытки придать смысл тому опыту, который многие из их товарищей считают лишенным смысла или вредным» (см. также [7], [10], [22], [28]).

ПТС может быть также вызван или же может поддерживаться нескончаемым негативным жизненным опытом или отсутствием жизнеутверждающих моментов и в «нормальной», мирной жизни. Вьетнамская и афганская войны «выросли» из ключевых моментов американской и советской культур. Эти войны не были какими-то маловероятными или невозможными событиями, если смотреть на них с позиций истории того и другого государства. Вернувшись домой, ветераны часто сталкиваются со сглаженными, но достаточно сильными проявлениями той же самой психологической и государственной «силы», которая привела к этим войнам. А из-за того,

93

что у них уже имеется военный опыт, они сверхчувствительны к этой силе. Данную проблему мы называем посттравматическим стрессом. Но если взглянуть на нее с предлагаемой мною позиции, ПТС является не только «пост», но и непрерывной реакцией на непрерывный стресс, которым характеризуется жизнь в Соединенных Штатах или б. СССР; и это не просто некое нарушение, свойственное ветерану, это — нарушение в социальном организме, частью которого является ветеран. Чтобы оказать психотерапевтическое воздействие, надо помочь ветеранам увидеть их собственное «нарушение» в этом более широком контексте и понять, что травмирующий стресс является следствием не только прошедшей войны, но и различных аспектов окружающей жизни, которых нужно избегать или творчески преобразовывать.

Один ветеран вьетнамской войны, который консультировался у меня по вопросам психотерапии, происходил из городской среднеобеспеченной среды; его родственники совершали мелкие преступления и имели работу, не приносящую никакой радости. У его семьи не было каких-либо значимых связей с окружающими, и многие из ее членов страдали депрессией и/или алкоголизмом. Несмотря на это, с большими усилиями он получил высшее образование и начал карьеру социального работника. Однако друзья уговорили его заняться прибыльным делом — махинациями с продажей товара. Ему было стыдно за свое окружение и способ зарабатывать на жизнь, поэтому когда его призвали на военную службу, он воспринял это как отдушину. Во Вьетнаме он столкнулся с жестокостью, пробовал наркотики, стал цинично относиться к войне, но в роте служил успешно и был тяжело ранен. По возвращении в США его циничное отношение к принятым в стране ценностям углубилось, и он вернулся к своей прежней работе, сказав себе: «каждому свое». А тем временем его семья продолжала деградировать, не оказывала ему никакой поддержки, наоборот, ожидала, что именно он. спасет других членов семьи. У него развился ПТС.

В подобном случае мы должны признать, что стрессовую реакцию у этого человека вызвала не только травма, полученная им на войне, но и его прежнее социальное окружение и особенности его характера, которые усугубили его ранимость, а также условия послевоенной жизни, которые также добавили стресса и лишили его поддержки и смысла существования. Более тщательный анализ посттравматического стресса, связанного с войной, показывает, что значение воздействия самой войны преувеличивается, а влияние социального окружения, в которое включены сами жертвы и те, кто хотел бы им помочь, не замечается. Это не означает, что надо отрицать ужасы войны, однако необходимо видеть связь между этими ужасами и другими непрекращающими свое действие дегуманизирующими, отрицающими жизнь силами.

К. Скалл [24], сам будучи ветераном, исследовал эти вопросы в серии интервью, затрагивавших глубинные эмоции, с ветеранами войны во Вьетнаме и установил наличие шести тем: чувство вины, покинутость/предательство, утрата, одиночество, потеря смысла и страх смерти. Он сделал вывод, что эти темы задают контекст и выявляют причины симптоматики ПТС и что «обращаясь к тому, что больше всего волнует ветеранов вьетнамской войны, следует опираться прежде всего на экзистенциальную перспективу» [24; iii-iv].

Я сам работал с ветераном, о котором шла речь выше. В процессе психотерапии, помимо того, что он имел дело непосредственно с самой травмой, вызванной войной, он начал проявлять явное стремление к тому, чтобы установить хорошие взаимоотношения с другими людьми и заняться каким-нибудь общественно полезным делом. После многих тщетных попыток он наконец стал работать сборщиком пожертвований на больницу, где, как он чувствовал, смог бы использовать свои прежние социальные навыки с большей пользой для того дела, в которое верил.

Мое внимание привлекли еще два примера, которые иллюстрируют роль факторов окружения в продлении посттравматического стресса.

Российский психолог Ф. Коньков написал о влиянии следующих ценностей армянской семьи, культуры и политического контекста на стрессовые реакции ереванских детей и их родителей после землетрясения 1988 г.:

Ф. Коньков описывает психотерапевтическое вмешательство психологов в целях снижения воздействия этих факторов, так как без этого стресс продолжается. Помимо психотерапевтической ценности открытого выражения чувств, связанных с трагедией, эти семьи нуждаются в том, чтобы им помогали приспособиться к жизни в новых условиях, характеризующихся высокой ценностью человеческой жизни. Даже когда люди скорбят о потере близких, об утраченных здоровье и имуществе, им можно помочь, повышая значимость их переживаний, объясняя, что их страдания и жизнь имеют смысл.

Второй пример касается писателя Примо Леви, который подверг себя самосожжению в Италии несколько лет назад. Почему Леви, который так много пережил и вынес, покончил с собой? В рецензии на книгу Леви [17] Дж. Кирш [11] выдвинул предположение, которое вписывается в мою теорию о том, что житейские неурядицы могут продлевать или даже усугублять посттравматический стресс.

Как мог Леви оставаться чистым перед своими погибшими товарищами и перед священной памятью о том ужасе, который большинство людей даже не в состоянии понять? Может ли вообще человек жить в последние десятилетия XX в. в Италии или где-либо еще после того, что пережил в Освенциме? Леви пытался, в течение многих лет он заставлял себя жить. «Когда я писал, во имя добра или зла, сознательно или бессознательно я всегда пытался двигаться от тьмы к свету». Но знаем ли мы в действительности, чего стоит произносить эти слова, а жить иначе?

Леви писал: «Мне странно, что лакировка действительности вытесняет Освенцим как «первый этаж» моей памяти... Я это понял из своих слов: Лагерь исчез из них, и с возрастающей частотой я сталкиваюсь с проблемой лакировки действительности, проблемой, которую я не могу решить». Дж. Кирш приходит к выводу, что П. Леви «отчаялся найти себя в мире, где провал коллективной памяти угрожает предать забвению даже Освенцим». Немецкие историки-ревизионисты, несмотря на огромные усилия К. Ланцмана, отраженные в его труде «Shoah», способствуют тому, что Освенцим и его уроки могут быть забыты. Стал бы такой человек, как Леви, жить в мире приукрашенной лжи и чего-то подобного, что предлагает современное индустриализованное и пустое общество, или же он скорее умрет, чтобы вновь попасть в мир людей и событий, которые кажутся ему более реальными? Если его самоубийство было особенно трагичным примером посттравматического стресса, то нам, наверное, следовало бы видеть в нем не только непрекращающиеся воздействия ужасной травмы, но и последующее возрастающее влияние отсутствия жизненно важных смыслов и связей.

В живом коротком рассказе «Девушка моей мечты» российский писатель Б. Окуджава описывает возвращение матери одного молодого человека из ГУЛАГа. В городе в это время только и говорят, что о популярном романтическом фильме «Девушка моей мечты», и сын думает: «Допьем чай, и я поведу ее в кино. Она еще не знает, что предстоит ей увидеть. Вдруг после всего, что было, голубые волны, музыка, радость, солнце... И это после всего, что было...» Он хочет показать ей: «Мы сильнее обстоятельств. Мы их вот так переживаем мужеством и любовью... Пусть она видит, что со мной не пропадешь. Жизнь продолжается, продолжается... Я дарил ей самое лучшее, что у меня было. Мама моя сидела, опустив голову.— Давай уйдем отсюда,— внезапно шепнула она». Сын упорствует: «Я надеюсь на завтрашний день. Завтра все будет по-другому. Ей нужно сбросить с себя тяжелую ношу минувшего... Да, мамочка? Все забудется, все забудется, все забудется... Мы снова отправимся к берегам голубого Дуная, сливаясь с толпами, уже неотличимыми от них, наслаждаясь красотой, молодостью, музыкой... Меж тем в сером платьице своем, ничем не покрывшись, свернувшись калачиком, мама устроилась на топчане. Она смотрела на меня, когда я вошел, и слегка улыбалась...»

Многое из того, что мы предлагаем нашим ветеранам в «нормальной» жизни, ожидая, что это исцелит их, является в действительности весьма поверхностным,— об этом напоминает рассказ Б. Окуджавы. Прежние травмы часто осложняются другими не столь очевидными травмами, вызванными утратой человеческих связей, суррогатными радостями и мнимыми ценностями.

К концу фильма «Сердце воина» [3] советский ветеран войны в Афганистане Николай Чуванов говорит о том, как важны связи между ветеранами, и даже о психологическом оздоровляющем воздействии путешествий в прошлое, где они воевали, «чтобы не погрязть в болоте бессердечия». Именно столкновение с бессердечием предрасполагает солдат к посттравматическому стрессу; бессердечие способствует возникновению войн и травм, которые они вызывают, и слишком часто именно бессердечие, которое проявляется после войны, вносит свой главный вклад в посттравматический стресс.

А. Клейман, который критикует психиатрию и вообще то, как мы смотрим на болезнь, пишет, что «все серьезные заболевания воплощают диалектику между общепринятыми культурными ценностями и всегда личным смыслом прожитого опыта страданий, имеющимся у пациентов, их семей и друзей, и теми, кто оказывает первым профессиональную медицинскую помощь». Когда он пишет о СПИДе, то делает замечание, которое в равной мере относится и к посттравматическому стрессу: «..личностный смысл болезни для человека начинается с потери всего мира». Это не та потеря, которая может быть «излечена» с помощью медикаментов, катарсиса, поддержки или смены установок, хотя все эти методы и могут помочь, особенно в той мере, в какой они являются «носителями смысла и онтологической отнесенности» [5], [9].

Терапевты и другие специалисты могут воплощать в себе и передавать пациентам свое собственное представление о жизни, точно так же, как они делают это с помощью лекарств, катарсиса, смены установок и общей поддержки, но следует признать, что в результате этих воздействий происходит значительно больше изменений, чем можно заметить на первый взгляд. У. Махеди [18] подчеркнул важность «философского (морального) религиозного контекста... в рамках которого мы интерпретируем смысл войны». В. Франкл [4] описал, какие обращения претерпевают порой человеческие ценности и как они возрождаются в нечеловеческих условиях, а У. Айзенхарт [2; 17], который пишет о Вьетнаме, подчеркивает, что «страстное желание выжить мы часто черпали из смерти и морального разложения». Нам, психологам, необходимо осознать, сколько наших собственных жизненных сил мы отдаем этой работе, а также то, проходила ли она проверку жизнью и была ли она порождена столкновением с различными проявлениями смерти и морального разложения в современном мире — как во время войны, так и в мирное время.

Экзистенциально - гуманистический подход к лечению посттравматического стресса должен принимать во внимание утрату и восстановление смысла и человеческих связей, а также роль неожиданных потрясений. Этот подход представлен в следующих книгах: [1], [4], [6], [19], [20], [21], [23], [25], [26]. В недавно опубликованной значительной работе российского психолога Ф. Василюка [27] обсуждается, как люди сталкиваются с фрустрацией, испытывают и преодолевают травмы, когда оказывается, что «сделать ничего нельзя». Эти и другие авторы помогают нам увидеть, что в действительности всегда можно что-то сделать для ветеранов, чтобы восстановить или придать смысл жизни перед лицом разрушительного личного, социального, внутринационального или глобально-человеческого опыта.

1. Bugental J. The search for authenticity. N. Y.: Holt, Rinehart and Winston, 1965.

2. Eisenhart W. Flower of the dragon: An example of applied humanistic psychology // J. Human. Psychol. 1977. 17(1).

3. Franck M., Peck S. Heart of the warrior (Film). Burbank, CA: Michael Franck Productions, 1989.

4. Frankl V. From death camp to existentialism. N. Y.: Washington Square, 1963.

5. Friedman M. The healing dialogue in psychotherapy. N. Y.: Jason Aronson, 1985.

6. Gendlin E. Experiencing and the creation of meaning: A philosophical and psychological approach to the subjective. N. Y.: Glencoe Free Press, 1982.

7. Greer F. Toward a developmental view of adult crises: A re-examination of adult crisis theory // J. Human. Psychol. 1980. 20 (4). Р. 17-19.

8. Greening T. PTSD from the perspective of existential-humanistic psychology // J. Traum. Stress. 1990.

9. Heider J. Catharsis in human potential encounter // J. Human. Psychol. 1974. 4 (4).

10. Jaffe D. Self-renewal: Personal transformation following extreme trauma // J. Human. Psychol. 1985. 25 (4).

11. Kirsch J. Auschwitz surviver tells tales of joy and despair // Los Angeles Times. 1/3/90.

12. Kleinman A. When you're the one with AIDS it's a different fight // Los Angeles Times Book Review, 8. Feb. 26, 1989.

13. Konkov F. Peculiarities of primary psychological interventions of families of the earthquake survivers in Armenia. Unpublished paper, Traumatic Stress Recovery Section of the Association of Practical Psychologists. Moscow, 1989.

14. Konkov F. Traumatic stress as the consequence of prolonged, social trauma. Unpublished paper, Traumatic Stress Recovery Section of the Association of Practical Psychologists. Moscow, 1989.

15. Krippner S. Multi-cultural methods of treating Vietnam veterans with post-traumatic stress disorder: Paper presented at conference co-sponsored by the Esalem Soviet-American Exchange Project at the USSR Institute of Health. Moscow, September 5-10, 1989.

16. Laing R. D. Ontological insecurity // Ruitenbeek H. M. (ed.) Psychoanalysis and existential philosophy. N. Y.: Dutton, 1962.

17. Levi P. The mirror maker: Stories and essays. N. Y.: Schocken Books, 1989.

18. Mahedy W. Marching along together // XX Century and Peace. 1988. December. P. 18-21.

19. Mahrer A. Therapeutic experiencing: The process of change. N. Y.: Norton, 1986.

20. Maslow A. Toward a psychology of being. Princeton, NJ.: Van Nostrand, 1968.

21. May R. Man's search for himself. N. Y.: Norton, 1953.

22. Perry J. Roots of renewal in myth and madness: The meaning of psychotic episodes. San Francisco: Jossey-Bass, 1976.

23. Rogers С. On becoming a person. Boston: Houghton Mifflin, 1961.

24. Scull С. S. Existential themes in interviews with Vietnam veterans: Doctoral dissertation. Institute of Transpersonal Psychology, 1989.

25. Smith H. Condemned to meaning. N. Y.: Harper and Row, 1965.

26. Tillich P. The courage to be. New Haven, Conn.: Yale University Press, 1952.

27. Vasilyuk F. The psychology of experiencing. Moscow: Progress Publishers, 1988.

28. Williams С. The mental foxhole: The Viet Nam veteran's search for meaning // Amer. J. Orthopsychiatry. 1983.53. P. 4-17.

Перевела с английского E. В. Щедрина