Карл Р. Роджерс

Роджерс, Кохут, Эриксон: Личный взгляд на некоторые Сходства и различия

Карл Роджерс получил докторскую степень в 1931 году в Учительском колледже Колумбийского Университета. Он является основателем нового клиент-центрированного подхода в психотерапии. В настоящее время (1985) работает исследователем в Центре изучения личности в Ла Йолла (Калифорния). Роджерс был президентом Американской психологической ассоциации, Американской ассоциации прикладной психологии и Американской академии психотерапевтов. Ему присуждены восемь почетных докторских степеней, а также титул “Гуманист Года” от Американской гуманистической ассоциации. Американская психологическая ассоциация присудила ему две награды: “За выдающийся научный вклад” (отметив его исследования в области психотерапии) и “За выдающийся профессиональный вклад”. Роджерс также получил награду за профессиональные достижения от Американского совета профессиональной психологии. Он — автор и соавтор 12 книг и многочисленных статей в психологических, психиатрических и образовательных журналах, начиная с 1930 года.

Карл Роджерс, возможно, самый именитый и влиятельный клиницист-психолог во всем мире. Почтение и уважение к его заслугам наглядно проявились и на данной конференции. Пять минут зал, стоя, аплодировал перед началом его выступления. В данной главе Роджерс сравнивает свой терапевтический метод с методами Гейнца Кохута и Милтона Эриксона. Больше сходства обнаруживается с подходом Эриксона, но и различия все же дают о себе знать в работе этих двух мастеров. Здесь же Роджерс рассматривает значение и функции теоретических формулировок.

Введение

Эти заметки должны, по моему замыслу, послужить решению нескольких задач. Прежде всего, я хотел бы представить некоторые основные элементы моей работы, особенно те, которые, как мне кажется, зачастую понимаются превратно. Я хочу отдать должное тому факту, что работу, которую удается проделать мне и моим коллегам, все чаще сопоставляют с трудами Гейнца Кохута, одного из самых значительных новаторов в области психоанализа, и Милтона Эриксона, чьи передовые идеи выходят далеко за пределы гипнотерапии (Storlow, 1976; Graf, 1984; Gunninson, 1985; Kahn, 1985). Исходя из моего ограниченного представления о трудах обоих этих терапевтов, мне хотелось бы попытаться изложить собственное (небеспристрастное, разумеется) видение общности и различий между тем, что делаю я, и тем, что сделано ими. Надеюсь, мне удастся справиться с этой задачей таким образом, чтобы способствовать появлению свежих идей по ряду основополагающих вопросов психотерапии.

Основа человеческой природы

Важность осознания основ человеческой природы сегодня, на мой взгляд, недооценивается. Еще тридцать лет назад я писал:

“Мои взгляды на основные черты, присущие человеку, сформировались в процессе моей работы психотерапевтом... Я пришел к выводу, что человек обладает специфическими характеристиками, отличающими его как представителя определенного биологического вида. В разные периоды своей работы я описывал эти особенности в таких терминах, как позитивный, продвигающийся вперед, конструктивный, реалистичный, достойный доверия” (Rogers, 1957, р. 199).

Моя уверенность в справедливости моих предположений подкреплена опытом индивидуальной терапии, работой с большими и малыми группами и группами, состоящими из конфликтующих между собой подгрупп. Это мнение порождено также опытом общения как с высокотревожными и психотическими индивидами, так и с теми, чья личность внутренне прочно защищена. Если вам удастся проникнуть в самую суть личности, то вы непременно обнаружите позитивное и заслуживающее доверия ядро.

Мне лестно убедиться, что в этом отношении Кохут и Эриксон согласны со мной. Кохут особенно резко отвергает представление о том, что основным элементом природы человека является “дикий зверь”. Он подчеркивает, что “мы рождаемся как единое целое, жизнеутверждающее и любящее, а не как набор изолированных биологических устремлений (чистой агрессии или похоти), которые следует постепенно укрощать” (Graf, 1984, р. 74).

Эриксон использовал термин “бессознательное” для описания самой глубинной сути личности. По его мнению, терапевтическая задача состоит в создании условий, благоприятных для проявления бессознательного как позитивной силы. Он говорил: “Бессознательные процессы могут проявляться в самой интеллигентной, автономной и творческой форме... Люди хранят в области бессознательного все ресурсы, необходимые для преобразования их жизненного опыта” (Gilligan, 1982, р. 87—103).

Эта общность взглядов — рассмотрение человеческого организма как позитивного по своей природе — глубоко радикальна. Она бросает вызов классическому психоанализу, входит в противоречие с христианской традицией и противостоит философии, господствующей во многих сферах, в том числе и в образовании. Теория психоанализа считает глубинную суть человека неприрученной, дикой, разрушительной. Согласно христианской традиции принято думать, что все мы “погрязли в грехе” и зло присуще нам по природе. Во многих сферах, в том числе в образовании, человека в принципе считают не заслуживающим доверия. Людей следует направлять, исправлять, приучать к порядку, наказывать, чтобы они не следовали своим врожденным порочным склонностям.

Тенденция актуализации

Опыт убедил меня в том, что в благоприятном климате, который мне удается создать, со всей очевидностью проявляется тенденция актуализации[1]. В терапии, центрированной на клиенте, человек волен выбрать любое направление, но в действительности выбор падает, как правило, на позитивные и конструктивные пути. Я объясняю это исключительно врожденной тенденцией, присущей человеческому организму — тенденцией к росту, развитию и возможно более полной реализации своего потенциала:

“Подтверждением этому служит универсальность проявления этой тенденции во всей вселенной, на всех уровнях, а не только в живых системах. Таким образом, когда мы создаем психологический климат, позволяющий человеку быть самим собой, будь то пациент, учащийся, рабочий или член группы, мы не вызываем тем самым какое-то случайное событие. Мы подключаемся к тенденции, пронизывающей всю органическую жизнь и выявляющей всю сложность, на которую способен организм. На еще более широком уровне, как я уверен, мы имеем дело с могучей созидательной тенденцией, сформировавшей нашу вселенную: от самой крохотной снежинки до самой огромной галактики, от самой ничтожной амебы до самой тонкой и одаренной личности. Возможно, мы касаемся острия нашей способности преобразовывать себя, создавать новые, более духовные направления в эволюции человека... Именно такая формулировка кажется мне философской основой личностно-центрированного подхода. Она оправдывает мое участие в жизнеутверждающем способе бытия” (Rogers, 1980, р. 134).

Одним из аспектов этой тенденции является способность индивида, попавшего в благоприятную для личностного роста обстановку, двигаться в направлении самопознания и самораскрытия.

В трудах Эриксона я вижу ту же веру в подобную направленность развития человека. Об этом свидетельствует и приведенная выше цитата. Оба мы пришли к выводу, что можем полагаться, в самом первичном смысле, на мудрость организма.

Мне кажется, что вера Кохута носит более ограниченный характер. Он дает понять, что направление движения в терапевтическом процессе определяет не пациент, а аналитик. В одной из бесед незадолго до смерти Кохут (Kohut, 1981) утверждал, что психоаналитик лечит, давая объяснения. Он был верен медицинской модели терапии. Его вера в тенденцию актуализации была весьма ограниченной.

Значимость эмпатии

Теперь я хотел бы обратиться к тому, что считаю наиболее важным элементом в терапии.

“Способ общения с другим, называемый эмпатией, многогранен. Это означает войти в субъективный перцептивный мир другого и ощутить себя там, как дома. Это означает быть ежемоментно чутким к изменяющимся чувствам другого, к его страху, ярости, нежности, смущению и прочим испытываемым им чувствам. Это означает временно жить его жизнью, не делая резких движений, не высказывая суждений, ощущая те значения, которые сам человек почти не осознает, и не пытаясь открыть чувства, которые пока еще не осознаны им самим, поскольку такие попытки слишком опасны” (Rogers, 1980, р.142).

По-моему, эмпатия целительна сама по себе. Она относится к самым мощным терапевтическим средствам, поскольку раскрепощает, утверждает, возвращает ощущение причастности к роду человеческому даже самым запуганным пациентам. Если человек может быть понят, то он ощущает свою принадлежность.

Кохут также проявлял значительный интерес к данному аспекту. Рассмотрим его замечательное утверждение: “Эмпатия, то есть принятие, утверждение и понимание самовозбуждаемого эха человеческой личности, является психологической пищей, без которой человеческая жизнь, такая, какой мы ее знаем и лелеем, не могла бы считаться состоявшейся” (Kohut, 1978, р.705). Я прочел это внимательно и почувствовал, что это созвучно моим мыслям. А затем я встретил весьма противоречивое утверждение, относящееся к более поздним публикациям Кохута.

“Эмпатия используется только для сбора данных; она никоим образом не пригодна для построения теории. В клинических условиях психоаналитик использует эмпатию для сбора информации о специфических изменениях внутренней жизни пациента. Собрав эти данные с помощью эмпатии, он систематизирует их и предоставляет пациенту динамическую или генетическую интерпретацию” (Goldberg, 1980, р.483—484).

Здесь мы с ним расходимся. Столь холодное, безличное использование способности понимания мне претит.

Мы расходимся и в другом. В своей практике я проверяю свое эмпатическое понимание, сверяя его с мнением пациента. Порой я связываю воедино некоторые из таких представлений, создавая более общую картину. При этом проверка моих представлений должна быть весьма тщательной, мне необходимо убедиться, что ощущения пациента действительно именно таковы, какими мне кажутся. Кохут также внимательно проверяет интерпретации, которые он хочет предложить. Он утверждает: “Психоаналитик может использовать проверку эмпатических наблюдений (если он их проводит), тщательно сформулировав свои динамические и в особенности свои генетические интерпретации перед тем, как обсуждать их с пациентом” (Goldberg, 1980, р. 484).

Мне кажется, что подробное описание какого-нибудь из моих обобщенных представлений будет иметь внешнее сходство с попытками предварительной интерпретации Кохута. Но намерения наши совершенно различны. Я буду проверять то, насколько точно я совпадаю по тональности с состоянием пациента, поскольку само по себе это совпадение в тональности целебно: оно оказывает поддержку и способствует росту личности. Намерение Кохута состоит в проверке того, насколько пациент готов принять его объяснение, то объяснение, которое, на взгляд Кохута, исцеляет.

Эриксон, хотя и использовал методы, в корне отличающиеся от моих, придавал очень большое значение эмоциональному пониманию. Он верил, что “подход, основанный на эмпатии и уважении со стороны психотерапевта, является краеугольным камнем обеспечения благоприятных изменений” (Erikson & Zeig, 1980, р.335). Ганнисон (1985) так описывает эмпатические методы Эриксона:

“Эриксон выражает свое понимание внутреннего мира пациентов несколько иначе по сравнению с Роджерсом. Он широко “использует собственный словарь пациента и в рамках обращения к этому словарю осторожно и медленно, сверяя совпадения, развивает мощную эмпатию, на базе которой создается межличностная связь. Он признавал, что его подход сходен с терапевтическим методом Роджерса” (с. 562).

Интуиция

В последнее время я придавал большее значение другому аспекту своей деятельности.

“Как психотерапевт я обнаружил, что когда я ближе к своему внутреннему, интуитивному “я”, когда я соприкасаюсь с непознаваемой частью собственного существа, когда в процессе отношений, возможно, я сам нахожусь в слегка измененном состоянии сознания, тогда то, что я делаю, несет подлинное исцеление. Тогда само мое присутствие комфортно и полезно. Я не могу ничем целенаправленно усиливать это явление, но, если мне удастся расслабиться и приблизиться к своей трансцендентной сущности, то я могу общаться в неожиданном и импульсивном ключе, в ключе, который я не могу рационально обосновать, у которого нет ничего общего с моим процессом мышления. Но это странное поведение каким-то диковинным образом оказывается правильным. В эти моменты кажется, что мой внутренний мир вырывается наружу и соприкасается с внутренним миром другого. Наши взаимоотношения перерастают сами себя и становятся частью чего-то большего. Проявляется глубинный рост, и исцеление, и энергия” (Rogers, 1986 b, р. 188—189).

Достаточно прочесть хоть что-то относительно методов Эриксона, чтобы убедиться в мастерстве его интуитивных реакций при работе с пациентами. У него непревзойденная способность ощутить их глубочайшие чувства и реагировать на них с первозданной естественностью, спонтанно и творчески[2].

Знакомый с раннего возраста со страданиями и болью, Эриксон открыл для себя многое в сфере измененных состояний сознания. Это, несомненно, помогло ему быть интуитивно чутким к своим пациентам. “Он настолько был в контакте со своим собственным внутренним опытом, так доверял “мудрости своего бессознательного”, что был способен до невероятной степени проникать в миры своих пациентов” (Gunnison, 1985, р. 562).

Личностные аспекты

психотерапевтических взаимоотношений

Психотерапия — межличностное взаимодействие врача и больного. Из множества условий, которые я называл существенными для эффективной психотерапии, особенное значение имеет конгруэнтность — подлинность или реальность поведения самого психотерапевта. Это подразумевает не только стремление понять пациента, когда такова цель психотерапевтического опыта, но и готовность передать свои собственные чувства — в том числе и негативные, — если эти чувства настойчиво преследуют терапевта. Скука, гнев, жалость и прочие эмоции могут и должны быть выражены, когда они становятся существенной и длительной по времени частью опыта терапевта.

Поэтому психотерапия наиболее эффективна, когда терапевт вносит в отношения сензитивную, даже интуитивную эмпатию, заботу о клиенте и помимо этого — конгруэнтность, то есть готовность и способность психотерапевта быть подлинным в своих чувствах.

Совершенно очевидно, что и для Эриксона психотерапия была глубоко личным делом, индивидуальным по отношению к каждому пациенту, требующим глубокого личного участия и включенности. Он думал о своих пациентах, реагировал на них глубоко личным образом — вызовом, резкостью, выдержкой, мягкостью, жесткостью, — все время оставаясь самим собой в интересах пациента. Иногда он приглашал пациентов к себе домой, использовал любимых домашних животных или рассказывал о собственной жизни — одним словом, делал все возможное ради поддержания тесного личного контакта.

Столь же очевидно, что Кохут был холоднее в своих терапевтических отношениях, вкладывал меньше личного. Как аналитик он делал наблюдения, собирал данные с помощью эмпатии и готовил объяснения, которым придавал главное значение. Особенно явно просматриваются его взгляды в случае, когда он отходит от своего обычного стиля и позволяет себе более личную экспрессивность. Он описал это в одной из своих последних бесед, рассказывая о работе с женщиной, страдавшей тягой к самоубийству.

“На одном из сеансов ей было так плохо, что я подумал: “А не поможет ли тебе, если я предложу немного подержать меня за руку?” Я не рекомендую такой способ, но тут я до того отчаялся, что протянул ей два пальца. Тут же я интерпретировал это для себя. Это было как с еще беззубым младенцем, оставленным с соской-пустышкой... Я реагировал на это, как будто проводил психоанализ самого себя... Я не могу сказать, что нашел полноценное решение, но мне удалось таким образом преодолеть очень трудный этап опасного периода. Психоанализ продолжался в течение нескольких лет и привел к успеху” (Kohut, 1981).

В этом взаимодействии Кохут испытал отчаяние, чувство заботы и сопереживание. Он нашел прекрасный символический жест для выражения своих чувств. В этих строчках он выступает апологетом данного действия — необходимости протянуть руку, за которую можно ухватиться. Еще удивительнее — и печальнее — то, как он интерпретирует данное действие для самого себя: будто бы он протягивает соску-пустышку. Он как будто не осознает, что, отдавая часть себя самого, свои глубоко личные чувства, он проявляет ту самую человеческую заботу и сопереживание, которые были столь отчаянно необходимы пациентке. Открытое проявление чувств по отношению к ней и было самым целебным. Но, кажется, сам Кохут не осознает, что именно данное действие и является самым целебным в подобной ситуации.

Я очень сильно расхожусь с Кохутом в оценке значения способности быть самим собой как целостной личностью в терапевтических отношениях.

Реорганизация “Я” в психотерапии

Моя профессиональная деятельность дарила мне радость, когда выдвинутая мною теория подтверждалась последующими исследованиями. Так произошло, например, с моими представлениями о реорганизации Я-концепции как центрального аспекта терапевтического изменения.

В 1946 году меня избрали президентом Американской психологической ассоциации. Я посвятил свое обращение при вступлении в эту должность тем изменениям в восприятии себя и реальности, которые происходят в процессе психотерапии. Я писал это обращение с неподдельной дрожью, настолько оно отличалось от всех обращений моих предшественников. С некоторым внутренним колебанием я подводил слушателей к выводу, что в процессе психотерапии наиболее важны отсутствие угрозы и “помощь в концентрации усилий на восприятии себя, что обеспечивает более дифференцированное видение и, в конечном итоге, реорганизацию своего Я” (Rogers, 1947, р.368). Эта идея была воспринята с вежливым вниманием[3].

В 1947 году я еще не располагал убедительными подтверждениями этой теории. У меня были лишь иллюстрировавшие ее записи интервью. Поэтому чрезвычайно большое удовлетворение я испытал в 1954 году, получив возможность опубликовать результаты ис­следований по данному вопросу (Rogers & Dymond, 1954). Используя Q-технику Стефенсона в оригинальной адаптации, мы сумели объективировать это крайне субъективное понятие — Я-концепцию — и весьма точно измерить те изменения, которые происходят с представлением клиента о себе во время психотерапии.

Мы обнаружили, практически в точном соответствии с моими ранними гипотезами, что в процессе психотерапии у пациентов происходит определенное и носящее принципиальный характер изменение представления о себе. Они становятся менее беспокойными, менее враждебными и зависимыми, с меньшей остротой испытывающими чувство вины. И одновременно — более защищенными, уверенными в себе, лучше осознающими события и конфликты, которые им не удавалось осознать раньше, способными любить и быть любимыми. Вся реорганизация личности явно происходила в направлении, ведущем к выздоровлению (Rogers & Dymond, 1954, ch. 4 и 15).

Эриксон формулировал это иначе, но очевидно, что и он подобные изменения представления о себе считал весьма важными. Он называл этот процесс расширением карты познания в опыте пациентов, “помощью в прорыве через ограничения их сознательных установок к высвобождению потенциала бессознательного в процессе решения проблем” (Erikson, Rossi & Rossi, 1976, р.18). Это весьма близко моим взглядам на то, что здоровые отношения в процессе психотерапии подразумевают использование “всех способов открытого наблюдения за собственным Я и организации его в сложное единство” (Rogers, 1947, р.366).

Кохут также в целом разделяет эту точку зрения. Переструктурирование Я является центральным моментом в его концепции психотерапии. И в наших взглядах по данному вопросу много общего.

Место и сущность теории

В моих работах присутствует еще один момент, который, как мне кажется, остается не вполне понятым. Речь идет о значении, которое я придаю теоретическим гипотезам, и о месте, какое отвожу теории. В своем основном труде, где представлены мои теоретические взгляды, я достаточно подробно и явно изложил некоторые свои точки зрения (Rogers, 1959).

Я понимаю формулирование теории как “последовательные, упорядоченные усилия выявить смысл и порядок явлений, относящихся к субъективному опыту” (Rogers, 1959, р. 188). Ценность подобных формулировок состоит в их неокончательности. Благодаря этому они стимулируют развитие новой творческой мысли. Они должны быть проверяемы экспериментально, поскольку теория заслуживает минимального доверия, пока она не подвергнута строгой проверке в процессе эмпирических и феноменологических исследований. (см. Rogers, 1985 b). Для меня всегда было и остается по сей день важным то, что все основные положения разработанной мной теории клиент-центрированной терапии поддаются экспериментальной проверке. Мне лестно, что значительная часть из них была экспериментально проверена, причем результаты в основном подтвердили теоретические выводы. (Ознакомиться с данными можно по работе Paterson, 1984). В моих глазах теория, которую нельзя проверить экспериментально, представляет мало ценности, такая теория останется статичной. У нее нет пути для развития и корректировки. Я подчеркивал это в своей статье 1959 года: “Есть лишь одно утверждение, которое можно с уверенностью применить ко всем теориям. Оно состоит в том, что в своей первоначальной формулировке всякая теория содержит неизвестное (а возможно, на тот момент и не способное быть известным) количество ошибок и ошибочных выводов” (Rogers, 1959, р.190).

Я считаю самую науку, в рамках которой существуют наши теории и исследования, направляющим потоком. “Если движение происходит в направлении более точных измерений, более четких и строгих теорий и гипотез, открытий, имеющих большую валидность и большую обобщенность, то такая наука является здоровой и развивающейся. Если нет, то это — бесплодная псевдонаука... Наука является развивающимся методом исследования, в противном случае она не представляет особой ценности” (Rogers, 1959, р. 189).

Один из аспектов задачи, которую я ставлю в процессе формулирования теории, часто упускают из виду. Всю свою профессиональную жизнь я посвятил изучению процесса изменений личности и поведения. Это — основа как теории, так и всей моей практической деятельности. Способ развития и структура личности интересуют меня значительно меньше. Хотя именно эти две проблемы составляют средоточие теории Фрейда, что и затрудняет сравнение.

Ни Эриксон, ни Кохут не рассматривали науку подобным образом, насколько мне известно. Эриксон высоко ценил гибкость мысли и действия, он предостерегал от чрезмерной приверженности методу, школе или идее, научному авторитету или методике. Он писал: “Помните, что какой бы метод ни избрали вы в своей работе, он должен быть вашим собственным, поскольку невозможно постоянно имитировать чужие действия” (Haley, 1967, р. 535). Это сходно с моим советом студентам и стажерам: “Есть единственная терапевтическая школа, которая лучше всех. Это школа, которую вы сами для себя разработаете, постоянно критически пересматривая эффективность своего взаимодействия с клиентом”.

Кохут весьма интересовался созданием теории развития личности. У него выработана очень любопытная и сложная концепция. Меня настораживает у него лишь отсутствие интереса к экспериментальной проверке собственных теорий.

Приведу пример. Кохут рассматривает Я как образование, развивающееся меж двух направлений, берущих начало в раннем детстве: грандиозного Я и идеализированного родительского образа. Он постулирует, что “на ранней стадии развития Я младенческий нарциссический эксгибиционизм и идеализация начинают свое становление в качестве двух независимых составляющих ядра Я: грандиозности и реинтернализированного идеального родительского образа” (Graf, 1984, р.82).

Если не придираться казуистически к определениям, эта теория представляет очевидный интерес. Ее невозможно опровергнуть. Но по тем же самым причинам ее невозможно доказать, равно как и убедиться в ее валидности. Неизвестно ни одного способа проникнуть в мир представлений маленького ребенка, чтобы выяснить, действительно ли развитие идет по этим линиям. Таким образом, эта концепция, как и большинство других психоаналитических теорий, существует лишь в сфере умозаключений и становится вопросом веры, перестав быть предметом доказательства.

Меня озадачивает отсутствие интереса у Кохута и других ученых к возможности экспериментальной проверки их теорий. Мне кажется, что это может быть вызвано следующими двумя факторами.

Первый — европейская традиция, рассматривающая теорию как вещь в себе, а не как шаг к более глубокому познанию. (Теория относительности Эйнштейна была такой же изолированной теорией, пока не получила подтверждения практикой).

Второй фактор — вера Кохута в то, что генетическое объяснение поведения пациентов существенно для лечения. Это означает, что психоаналитику нужно знать и понимать прошлое пациента. Следовательно, нужны теории, описывающие развитие поведения. Психоаналитику нужно знать прошлую историю пациента, внутреннюю и внешнюю историю его детства и младенчества, чтобы создать полезную и надежную генетическую интерпретацию.

Но здесь упускается очень существенный факт. Нам никогда не узнать прошлого. Все, что есть, это чье-то нынешнее представление о прошлом. Даже самое тщательное описание, даже самое полное исследование методом свободных ассоциаций обнаруживает лишь нынешние воспоминания о том, что было, “факты”, какими они нам представляются сейчас. Узнать чье-то прошлое невозможно. Я ранее указывал, что “эффективная реальность, определяющая поведение, всегда является реальностью в представлении. Можно строить теоретические построения на этой основе без необходимости решения сложного вопроса о том, что на самом деле составляет реальность” (Rogers, 1959, р. 223).

Мне кажется, что Кохут заблуждался, считая сбор данных — путем эмпатии или каким-либо иным образом — ключом к точному и полезному причинному объяснению нынешнего поведения пациента.

Я не преуменьшаю значения обращения к прошлому, каким оно кажется теперь. Но только сам пациент может наилучшим образом разобраться в значимых для него образцах этого сохранившегося в воспоминании прошлого. Я не могу, как бы мне того ни хотелось, дать своему пациенту отчет о его действительном прошлом.

Из-за установки на генетическую интерпретацию Кохуту нужно знать прошлое пациента и путь развития его личности. Это ведет к теориям развития личности, которые неизбежно являются умозрительными и непроверяемыми.

Таким образом, у Кохута со мной резко расходятся взгляды на сущность теории и в особенности на возможность выявления и интерпретации реальной картины прошлого любого клиента/па­циента.

Применение психотерапевтических принципов

В одном аспекте то, что делаю я и мои коллеги, полностью отличается от того, что делают Эриксон, Кохут и многие другие психотерапевты. Это отличие состоит в том, что я стараюсь использовать принципы психотерапии, которые мне кажутся эффективными, в областях, весьма удаленных от тех, где они первоначально возникли.

Почему меня вовлекли в прикладное изучение психотерапевтических принципов? Мне кажется, отчасти из-за того, что я по преимуществу — ученый. Мне близко восторженное возбуждение Архимеда, открывшего, что силы, действующие на рычаг, могут быть выражены математической формулой: “Дайте мне рычаг необходимой длины — и я переверну мир!” Я и сам не раз мечтал о подобном рычаге!

Нечто подобное я высказывал лет десять назад, оказавшись на крупном семинаре, где, как мне казалось, удалось сделать важные открытия:

“Если нам удастся открыть хотя бы крупицу правды о том, как 136 человек могут жить вместе, не оказывая друг на друга разрушительного воздействия, жить вместе, внимательно заботясь о полном развитии личности каждого, жить вместе во всем богатстве их разнообразия, а не в бесплодности конформизма, то нам удастся открыть истину с поистине обширнейшим полем применения” (Rogers, 1977, р.175).

С тех пор мне представлялась все возрастающая возможность проверить некоторые принципы на практике. Проходило много межкультурных семинаров, ряд межрасовых, не говоря о постоянно увеличивающемся числе групп, содержащих антагонистические подгруппы (Rogers, 1977, ch. 6 и 7; 1984).

Почетной и в то же время очень трудной задачей было проведение занятий с группой из Белфаста, куда входили воинствующие протестанты и католики (Rogers, 1977); с группой из Дублина, состоящей из представителей Северной и Южной Ирландии; с группой черных и белых в Южной Африке (Sanford, 1984); с группой лидеров из латиноамериканских стран (Rogers, 1986 b). В самых диких снах мне не могло пригрезиться, что доведется участвовать в таких захватывающе интересных событиях.

Во всех этих группах я приобрел бесценный опыт. В каждой были свои разочарования, и никаких чудес не произошло ни разу. Но в любом случае удавалось снизить уровень ожесточенности, улучшить взаимодействие и взаимопонимание, что позволяло осуществлять после таких семинаров конструктивные шаги. Я испытываю глубочайшее удовлетворение от того, что некоторые из моих основных психотерапевтических находок получили применение в других сферах жизни. Это не улица с односторонним движением. Приобретая опыт в этих новых сферах, я обогащаю свой психотерапевтический метод. Я обнаружил, что психологический климат, столь необходимый в отношениях психотерапевта со своими пациентами, не менее важен в процессе образования, в управлении, в разрядке межрасовой, межкультурной и даже международной напряженности и конфликтных ситуаций. Этот опыт был весьма успешен. Особенно важной оказалась представившаяся мне уникальная возможность практической проверки своих принципов в трех “горячих точках”: Северной Ирландии, Центральной Америке и Южной Африке. Я отчетливо осознаю сравнительно малый масштаб этих возможностей и их пробный характер, но от всей души надеюсь, что эти прецеденты послужат основой новым формам взаимодействия людей во имя мира.

Литература

Erickson, M.H., Rossi, E.L., & Rossi, S.l. (1976). Hypnosis realities: The induction of hypnosis and forms of indirect suggestion. NewYork: John Wiley.

Erickson, M.H. & Zeig, J. K. (1980). Symptom prescription for expanding the psychotic’s world view. In E. L. Rossi (Ed.), The collected papers of Milton H. Erickson onhypnosis: Vol. 4 (pp. 335——337). New York: Irvington.

Gilligan, S,G. (1982). Ericksonian approaches to clinical hypnosis. In J.K. Zeig (Ed.),Ericksonian approaches to hypnosis and psychotherapy (pp. 87——103). New York: Brunner/Mazel.

Goldberg, A. (Ed.) (1980), Advances in self psychology. With summarizing reflectionsby Heinz Kohut. New York: International Universities Press.

Graf, C.L. (1984). Healthy narcissism and new-age individualism: A synthesis of the theories of Carl Roger and Heinz Kohut. Unpublished doctoral dissertation, State University of New York, Stony Brook.

Gunnison, H. (1985, May). The uniqueness of similarities: parallels of Milton H. Erickson and Carl Rogers. Journal of Counseling and Development, 63, 561—564

Haley, J. (Ed.) (1967) Advanced techniques of hypnosis and therapy: Selected papers of Milton H. Erickson, M. D. New York: W. W. Norton.

Kahn, E. (1985, August). Heinz Kohut and Carl Rogers: a timely comparison. American Psychologist, 40, 893—904.

Kohut H. (1978). The psychoanalyst in the community of scholars. In P. H. Ornstein (Ed.), The search for self: Selected writings of H. Kohut (Vols. 1—3). New York: International Universities Press.

Kohut, H. (1981, October 4). Remarks on empathy [Film]. Filmed at Conference on Self Psychology, Los Angeles.

Paterson, C.H. (1984). Empathy, warmth, and genuineness in psychotherapy; A review of reviews. Psychotherapy: Theory, Research and Practice, 21, 431—438.

Rogers, C.R. (1947, September). Some observations on the organization of personality. American Psychologist, 2, 358—368.

Rogers, C.R. (1957). A note on the nature of man. Journal of Counseling Psychology, 4, 199—203.

Rogers, C.R. (1959). A theory of therapy, personality and interpersonal relationships as developed in the client-centered framework. In S. Koch (Ed.), Psychology: A study of a science, Vol. III. Formulations of the person and the social context (pp. 184—256). New York: McGraw-Hill.

Rogers, C.R. (1977). Carl Rogers on personal power. New York: Delacorte.

Rogers, C.R. (1980). A way of being. Boston: Houghton Mifflin.

Rogers, C.R. (1984). One alternative to nuclear planetary suicide. In R. Levant & J. Shlien (Eds.), Client-centered therapy and the person-centered approach: New directions in theory, research and practice (pp. 400—422). New York: Praeger Publishers.

Rogers, C.R. (1085a, May). Reactions to Gunnison’s article on the similarities between Erickson and Rogers. Journal of Counseling and Development, 63, 565——566.

Rogers, C.R. (1985b, Fall). Toward a more human science of the person. Journal of Humanistic Psychology, 25, #4, 7—24.

Rogers, C.R. (1986a). The Rust Workshop: A personal overview. Journal of Humanistic Psychology, Summer 1986, 26, in press.

Rogers, C.R. (1986b). Client-centered therapy. In I.L. Kutash & A. Wolf (Eds.), Psychotherapist’s casebook: Theory and technique in practice (pp. 197—208). San Francisco: Jossey-Bass

Rogers, C.R. & Dymond R.F. (Eds.) (1954). Psychotherapy and personality change. Chicago: University of Chicago Press.

Sanford, R. (1984). The beginning of a dialogue in South Africa. Counseling Psychologist, 12, 3, 3—14.