Рут Сэнфорд

Исследование эволюции клиент-центрированного подхода в психотерапии

Рут Сэнфорд окончила в 1938 году Учительский колледж Колумбийского Университета, а затем, по приглашению Карла Роджерса, работала у него на кафедре. Она является адъюнкт-профессором трех университетов: Лонг-Айлендского, Хофстринского и Цинциннатского объединения экспериментальных колледжей и университетов. Живет в Сифорде (Нью-Йорк). Благодаря длительному сотрудничеству с Карлом Роджерсом она является известным специалистом в области личностно-центрированного подхода в терапии. В своем выступлении Р. Сэндфорд обрисовывает личные и профессиональные перспективы эволюции основных представлений данной концепции и рассматривает проблему элитарности в приложении к психотерапии.

В своем выступлении Карл Роджерс счел нужным рассказать о своих размышлениях и применении клиент/личностно-центрированного подхода к более широкой психологической и социальной областям. Исходя из тематики данной конференции, он выделил и четко определил общность и различие между своим подходом и работами Милтона Эриксона и Гейнца Кохута.

Мне бы хотелось остановиться на анализе того опыта, которым я располагаю, и тех сведений, которые удалось почерпнуть из публикаций, чтобы проследить внутреннюю эволюцию клиент/личностно-центрированного подхода в терапии, начиная с 40-х годов и поныне.

Я воспринимаю свою жизнь как путешествие, поэтому приглашаю вас составить мне компанию и вернуться на несколько шагов назад для того, чтобы внимательнее рассмотреть пройденный этап перед тем, как двинуться дальше.

Перед моим мысленным взором встают не только оставшиеся за плечами столбовые дороги, проселки и тропки, но и спутники, с которыми довелось шагать рядом, встречи, одни из которых так и остались мимолетными, в то время как другие переросли в годы совместного труда. Как только я взялась за перо, мне сразу вспомнились две такие встречи, причем именно в связи с тем, о чем я собираюсь вам поведать.

Первая из них — с преподавательницей английского языка, учившей нас на первом курсе колледжа писать сочинения. Я относилась к ней с уважением, хотя отсутствие симпатии друг к другу было у нас взаимным. В конце года я написала работу, постаравшись изо всех сил, так что высший балл, как мне казалось, был обеспечен. А отметка была мне особенно важна, поскольку как раз в это время решался вопрос о том, возьмут ли меня работать ассистентом на кафедру английского языка. Каково же было мое разочарование, когда я получила на балл ниже, чем рассчитывала, с рецензией поперек титульного листа: “Живо, хорошо написано. Компиляция, толковое изложение и сведение воедино чужих идей”. Признаться, отзыв был настолько же безжалостен, насколько и справедлив.

А совсем недавно с моей дочерью-первокурсницей произошел совсем иной случай, что, на мой взгляд, перекликается как с приведенным выше воспоминанием, так и с предметом моего нынешнего выступления. Моя дочь Мэй-Мэй написала работу о Германе Мелвилле, относящуюся к периоду его увлечения трансценденталистами. Мне работа понравилась: в ней были свежие идеи, даже удивительные для столь юного автора. Ее преподаватель, ознакомившись с трудом ученицы, строго спросил: “На какой авторитет вы опирались, предлагая свою интерпретацию?” Мэй-Мэй ответила, что написала работу на основе “собственного шестнадцатилетнего жизненного опыта и всего, что прочла и повидала”. Преподаватель вернул сочинение с низкой оценкой и окончательным выводом: “Это не авторитетно!”

В своем выступлении я расскажу о тех людях, которые внесли значительный и общепризнанный вклад в нашу науку и у которых мне посчастливилось учиться. Кроме того, я буду опираться на собственный опыт, единственное, что известно мне с абсолютной достоверностью.

Долгие годы я работала консультантом и преподавателем, имея для этого соответствующее образование, диплом, практические навыки, причем работала довольно эффективно, что даже было отмечено соответствующими наградами и премиями. Но только когда я отбросила стандартные приемы и формальные правила, внушенные мне профессиональным обучением, я смогла прямо смотреть в глаза своим ученикам и клиентам. Преодолев шоры, мешающие видеть и понимать, я смогла ощутить присутствие живых людей и войти с ними в контакт, не нанося вреда собственной личности. Опыт был весьма свежим и бодрящим.

Мне пришлось отбросить кучу всяких техник, способов, правил, форм, стратегий, тестов, образцов, теорий и тому подобного. Весь этот инструментарий, конечно, остался при мне, став в какой-то мере частью меня, но я уже не обращаюсь к нему спе­циаль­но, решая, что подойдет в данном случае или что сработает в данной ситуации. Я и сама не знаю, какие именно плодотворные зер­на прорастут из всей этой кучи перегноя, но рост продолжается.

Эволюция клиент-центрированного

подхода в психотерапии

1. От недирективной техники —

к клиент-центрированной психотерапии и далее —

к личностно-центрированному способу жизни

За 40 лет изменения, начавшиеся с появлением недирективной техники, переросли сначала в клиент-центрированную психотерапию, а затем — в личностно-центрированный подход к межличностным отношениям. В этом процессе мне особенно импонирует органичность данного перехода, убеждающая в жизнеспособности его основных идей. Упор на недирективную технику, проявившийся в начале 40-х годов, хотя и происходил от диагностико-прескрептивного подхода, но был уже по сути ростком нового. Роджерс в “Способе бытия” (“The Way of Вeing”, 1980, р. 37) так пишет о начале 40-х:

“Я начал осознавать, что то, что я говорю о консультировании и терапии, — ново и, возможно, даже оригинально, поэтому я написал книгу с таким названием. Сбылась моя мечта о записи терапевтических бесед, что способствовало сосредоточению моих интересов на анализе того, как различные реплики терапевта воздействуют на ход беседы. Это заставило меня переключить все внимание на метод — так называемую недирективную технику”.

В эти годы в обиход широко вошел термин “рефлективный” по отношению к недирективным репликам терапевта. Причем и тому, и другому термину придавалось значение пассивности, якобы присущей позиции терапевта, когда все его участие проявляется в том, что он либо повторяет слова клиента, либо кивает в ответ и мычит “угу” в знак согласия, показывая тем самым, что слушает с неослабевающим вниманием. Первоначально упор делался на запись, наблюдение и оценку не только самого терапевтического процесса, но и партий терапевта и клиента в этом процессе — по образцу, который задавался научной традицией.

Этот необычный для практики психотерапевтических взаимоотношений способ упорядочивания опыта создал условия для сверхупрощенного восприятия крайне сложного и весьма динамичного взаимодействия в процессе чрезвычайно деликатных отношений. Подобная упрощенность получила широкое распространение, чему способствовало механическое воспроизведение исходной идеи некоторыми практиками, которых стали называть “роджерианцами”. Буквально в прошлом году мне довелось слышать, как университетский профессор назвал подобную практику “ортодоксальным роджерианством”!

Между тем, в заключение приведенной выше цитаты Роджерс писал: “Я обнаружил, что натолкнулся не просто на новый терапевтический метод, а на принципиально новую философию жизни и взаимоотношений” (с. 37—38).

Тут уместно привести две известные метафоры, которые исходили от Роджерса: о картофеле, прорастающем даже в темном погребе, и о психотерапевте, который сопровождает клиента в его пу­тешествии в глубины собственного Я, помогая ему достичь полноты существования как внутри собственного Я, так и в качестве способного отвечать за свои действия представителя планеты Земля.

В “Теории полностью реализующейся личности” (“A Theory of the Fully Functioning Person”, 1959, р. 234—235) Роджерс писал:

“В предлагавшихся до сего момента теориях открыто пос­тулируется существование в индивиде имеющих определенную направленность тенденций и определенных потребностей. Нечто аналогичное неявно подразумевается и в концепции полноты актуализации человеческого организма. Эта абсолютно гипотетическая личность стала синонимом “цели социальной эволюции”, “конечной точ­ки оптимальной психотерапии” и т.п. Мы предпочитаем для этой цели термин “полностью реализующая себя лич­ность”. Следует помнить, что этот термин служит сино­нимом оптимальной психологической адаптации, опти­мальной психологической зрелости, полной конгруэнтности и полной открытости приобретению опыта. Хо­тя некоторые из этих терминов звучат, как бы подразумевая статику, как будто такая личность уже завершила развитие и “достигла” некоего конечного пункта, необходимо подчеркнуть, что все характеристики подобной лично­сти динамичны и описывают, главным образом, процесс раз­вития. Единственный правомерный в данном случае вы­вод состоит в признании необходимости адекватного адап­тивного поведения в каждой новой ситуации и постоянства процесса дальнейшей самоактуализации личнос­ти”.

2. От полностью реализующегося Я —

к Я, полноценно реализующемуся в социуме:

от Я — к развитию социального

самосознания/вовлеченности

Почти незаметно, как и свойственно процессам развития самых разных форм жизни, мы подошли к новой фазе эволюции нашего подхода, происходившей в интервале с конца 40-х по 1983 год. Она характеризовалась переносом внимания с внутренних процессов развития личности на взаимодействие этой развивающейся личности с Другим или Другими. Я называю это движением навстречу социализации.

В контексте эволюции как роста организма мне хотелось бы при­вести образное описание, данное на эту тему Роджерсом в 1983 году:

“Такова моя теоретическая модель личности, возникающей в процессе терапии, в процессе наилучшего обучения, человека, испытавшего опыт оптимального психологического роста, — личности, свободно функционирующей во всей полноте заложенных в ее организме потенций; личности, которую отличает надежность, то есть реалистичность, самоуважение, социализированность, чувство соответствия в поведении; творческой личности, специфика поведения которой практически не предсказуема; личности, постоянно изменяющейся и непрерывно развивающейся, познающей себя и открывающей в себе самой новые черты...

Позвольте все же подчеркнуть, что данное мною описание — личность, которой не существует в природе. Это теоретическая цель, венец развития человека, его личностного роста. Все мы лишь пытаемся двигаться в данном направлении...

То, с чем мы встречаемся в реальной жизни, — не достигшая совершенства личность, продвигающаяся к этой далекой цели” (с. 295).

Понятие “роста” (organismic growth) в концепции терапевтического опыта привело к расширению не только сферы активности клиента, но и представлений о роли самого терапевта, осуществляющего свою деятельность в атмосфере личностно-центрированного подхода. Эта роль находит отражение в метафоре спутника, сопровождающего клиента в его внутреннем путешествии, — более опытного и зрелого спутника, что принципиально отличается от роли эксперта или доктора, предписывающего средство исцеления, либо мудреца, которому ведомы все ответы и который способен подвести клиента к нужному решению в должный момент или, по крайней мере, указать ему причины его болезни и его проблем.

Опытный терапевт должен быть психологически и эмоционально зрелым человеком, достаточно подготовленным, чтобы суметь вступить с клиентом в естественные и открытые отношения, достаточно уверенным в себе, чтобы без ущерба для своей личности и с должной бережностью и уважением по отношению к клиенту войти в его внутренний мир, не внося туда собственных суждений, а просто стараясь пробудить в клиенте такое же отношение к общению.

Мы представляем себе терапевта как фасилитатора — проводника изменений, роста, обучения; источник, из которого клиент черпает силы и веру в себя. Новый терапевт работает с индивидами и группами, в академических институтах, агентствах, бизнес-фирмах, в конфликтных ситуациях, то есть в совершенно новых условиях, но с теми же результатами, которых терапевт добивался, работая с клиентом в традиционной обстановке — один на один. Подобно тому, как терапевт выступает спутником клиента в его путешествии в глубины собственного Я, так и учитель становится спутником своих учеников, а фасилитатор, проводящий групповую терапию, — спутником каждого члена группы в их путешествии навстречу самооткрытию и личностному росту. Остальные члены группы интенсивной терапии поочередно также становятся компаньонами в поиске, а опыт сотен участников, опыт, многократно усиливающий терапевтическое воздействие, позволяет не только достичь перемен, но и сохранить эти изменения надолго.

В ретроспективе можно смело сказать, что следующие строки Роджерса оказались пророческими (1970, с. 116):

“Несомненно, преодолеть одиночество можно и другими способами. Я выбрал один из возможных путей: опыт интенсивной групповой терапии, где нам вроде бы удается создать условия, необходимые для того, чтобы отдельные участники группы пришли в соприкосновение друг с другом. Как мне кажется, это одно из наиболее успешных открытий последнего времени, позволяющее бороться с ощущением нереальности, безличности, отчуждения, столь характерным для нашей современной культуры. Я не знаю, насколько перспективным окажется этот метод в дальнейшем. За него могут ухватиться люди со странностями или манипуляторы. Могут появиться новые, значительно лучшие методы, которые полностью вытеснят этот. Но в настоящее время я не знаю лучшего инструмента для исцеления от одиночества, которым страдает так много людей. Он вселяет надежду, что изоляция перестанет быть определяющим фактором нашей жизни”.

3. Преодоление элитарности

традиционой психотерапии

Мой опыт проведения недельного семинара по интенсивной групповой терапии в столичном университете Мексики в 1982 году был безусловным и красноречивым свидетельством не только моего собственного роста, но и эволюции всего нашего подхода как живого, растущего организма. На этом семинаре его участникам (которых насчитывалось более 250) после докладов и обсуждения была предоставлена возможность задавать вопросы. Вопросы оказались очень серьезными и пытливыми.

Студентка выпускного курса, которая работала с наименее привилегированными слоями городского населения, будучи и сама их представителем, обратилась ко мне со следующим вопросом: “Мы относимся к развивающимся странам так называемого третьего мира. У нас миллионы людей вынуждены ежедневно бороться за выживание. Они чувствуют себя бессильными, многие страдают от эмоциональных стрессов, одиночества. Родители отчаянно пытаются хоть как-то помочь своим детям. Всем им необходима помощь, как раз такая помощь, о которой сегодня шла речь на этом семинаре. Но позволить себе обратиться к психотерапевтам могут очень немногие. Есть и другая сторона дела: даже для тех, кто мог бы наскрести деньги на визит к специалисту, не хватает таких терапевтов, которые действительно могли бы в подобных случаях помочь. На этом семинаре говорилось о критерии отбора пациентов, дескать, пусть это будут люди, способные заплатить за один, два, три и более сеансов в неделю в течение какого-то определенного периода времени. При таком критерии сотни нуждающихся в помощи людей останутся вне терапии. Что может предложить в нашей стране личностно-центрированной подход?”

Мысленно передо мной пронеслось все, что мне было известно о краткосрочной терапии, об оплате — по возможностям клиента и нашем опыте интенсивной групповой терапии. Все это возникло в сознании молниеносно, события мелькали, как в калейдоскопе, и вдруг поверх всего всплыло слово “элитарность”. Этот простой вопрос, заданный на ломаном английском, такой больной и по-человечески понятный, заслонил собой фасад красиво звучащих слов и нашу поглощенность теорией, чтобы вернуть нас на землю, к живым людям.

В ответном слове я говорила об элитарности, присущей всей психотерапии, о том, что эта беда свойственна не одной только Мексике и не только странам третьего мира, но и самим США. В этот момент я впервые осознала эволюцию клиент/личностно-центрированного подхода как движение к социализации психотерапии. Это было так, как если бы внезапно я увидела нечто в совершенно новом свете, так ясно, что понятие и слова возникли вместе и одновременно. Для меня это стало одним из тех редких мгновений, которые приносят прозрение и необратимые внутренние изменения. Именно в этот момент и возникла формулировка “над элитарностью”. Я так и сказала: “Мы должны подняться над элитарностью”.

Для меня остаться “над элитарностью” означает преодоление иерархической избирательности длительной, непременно один на один, с терапевтом-аналитиком в качестве главного лица, предписывающей формы терапии как доминирующей модели лечения пациентов. Это означает движение прочь от медицинской модели, ярлыков и диагнозов, прогнозов течения болезни, плана лечения, свыкания с неизбежностью лекарственных препаратов и верой в то, что “доктору виднее”. Это означает продвижение к большему доверию потенциальным возможностям человеческого организма, его способности расти и изменяться к лучшему, направлять себя, брать на себя ответственность за свой рост и свои действия. Это означает отказ от иллюзии, что психотерапевт — каким бы он ни был квалифицированным и образованным, сколь бы превосходными намерениями он ни руководствовался — может выступать экспертом в проблемах чужой жизни, чужого опыта, чужой судьбы. Это означает спуск с искусственно созданных высоких подмостков на землю.

Понятие “над элитарностью” означает признание эффективности взаимодействия даже весьма широкой группы участников, если оно проходит в атмосфере, ведущей к эмоциональному и психологическому росту, которому содействует (не доминируя при этом) опытный специалист. Это означает признание того, что существует множество путей, где клиент или участник группы может обрести содействующие личностному росту, то есть терапевтические, отношения, что он может найти целый ряд других способов, чтобы поддержать в себе ведущее к росту изменение, работая самостоятельно, или в группе, или с другим терапевтом. Это означает мою веру в то, что процесс, запущенный однажды, будет продолжаться даже и без участия психотерапевта или фасилитатора, давшего этот первоначальный толчок, без его дополнительного подталкивания и содействия, а может быть даже (хотя это особенно трудно признавать) благодаря отсутствию такого подталкивания.

Невозможно подсчитать, какое влияние оказали на жизнь отдельных людей и общества в целом те многочисленные группы, через которые уже прошло множество людей. Наш повторный приезд в Южную Африку в 1986 году по приглашению участников групповой терапии, проведенной нами в 1982 году, подчеркивает потенциальные возможности позитивных изменений даже при работе с группами от 50 до 600 человек. Участники групп интенсивной терапии ощутили необходимость распространить эту форму психотерапевтической помощи по всей стране, для чего и обратились к нам с просьбой приехать еще раз и подготовить людей для проведения таких групповых занятий, что и было осуществлено. Большие надежды возлагаются на то, что эти занятия могут принести особенно большую пользу в обществе, раздираемом внутренними конфликтами, где остро ощущается необходимость умения выслушать другого, понять его, научиться сопереживать. Если этот процесс, приводимый в движение участием в групповых сеансах, подкрепить соответствующим обучением в средней и высшей школе, осуществляемым на высоком профессиональном уровне, то результат превзойдет самые смелые ожидания. Теперь я возвращаюсь к уже приведенным словам Роджерса о конечной цели психотерапии. Здесь и кроется ответ на вопрос “Что дает психотерапия странам третьего мира?” Сегодня, насколько я знаю, лучшего ответа не существует.

4. От принятия — к любви и безусловному

позитивному отношению в терапии:

ответ на человеческую потребность

Безусловное позитивное отношение входит в число тех трех четко установленных условий, которые рассматриваются как необходимые и достаточные для конструктивных изменений личности (Rogers, 1957). Оно выбрано мною в качестве примера, поскольку удачно и полно иллюстрирует процесс эволюции концепции с 1951 года до текущего момента. Если проследить эволюцию термина, то мы увидим, как шли поиски все более точного определения, наилучшим образом передающего суть понятия. Это целенаправленное уточнение смысла, стремление проверить гипотезы на практике, жажда четкости и однозначности формулировок отмечали научную деятельность Роджерса с самых первых его шагов. Вторую (еще более важную) причину, обусловившую данный выбор, сформулировал сам Роджерс:

“Как только появляется осознание себя, возникает и потребность в позитивном отношении. Эта потребность универсальна для всех представителей человеческого рода, она постоянна и ненасыщаема. Является ли она врожденной или благоприобретенной — для теории, в сущности, безразлично” (1959, с. 223).

Потребность и удовлетворение потребности представляются чем-то взаимообусловленным (reciprocal) в отношениях со значимым другим или другими. Развитие потребности в самоуважении и развитие условий для чувства достоинства, иначе говоря безусловности, имеют первостепенное значение для становления личности. Это — сильное утверждение, но, насколько мне известно, потребность в позитивном отношении безо всяких условий — единственная потребность, признанная и получившая определение в процессе эволюции клиент/личностно-центрированного подхода.

Нашей задаче вполне отвечает возврат к рассмотрению того терапевтического опыта, на основе которого родился данный термин. В главе “Процесс терапии” (Rogers, 1951, р. 159) мы подходим к введению понятия “безусловное позитивное отношение” в контекст терапевтического процесса или опыта:

“Гипотеза состоит в том, что пациент переходит от восприятия себя как недостойного, непринятого и не заслуживающего быть объектом любви к пониманию того, что он принят, уважаем и любим в рамках этих лимитированных отношений с терапевтом. “Любим” предполагает в данном случае самое глубокое и самое общее значение: быть понятым и принятым на глубинном уровне”.

Термин “недирективный” появился в Консультативном центре Чикагского университета в те времена, когда удалось наиболее точно сформулировать гипотезу отношений принятия, уважения и любви. Иначе ту же гипотезу можно описать следующим образом: поскольку клиент испытал принятие со стороны терапевта, он способен принять и испытать то же отношение к самому себе, а если он начинает относиться к себе принимающе, с чувством уважения и любви, он в состоянии испытать те же чувства по отношению к другим.

Оливер Баун, один из сотрудников Центра, категорически настаивал, что термин “любовь” (несмотря на то, что его легко воспринять превратно) принципиально необходим в описании основной составляющей части терапевтического отношения (Rogers, 1951, р. 160). Баун следующим образом защищал свою позицию:

“Мне кажется, что мы можем любить человека лишь в той степени, в какой не ощущаем угрозы с его стороны... Таким образом, если человек враждебен по отношению ко мне и я не вижу в нем в данный момент ничего, кроме враждебности, то можно с уверенностью предсказать, что мое поведение будет оборонительным. Если же я воспринимаю эту враждебность как понятную реакцию, входящую в систему защиты, обусловленную ничем иным, как потребностью в близости с другими людьми, то я могу отнестись к такому человеку с любовью, поскольку он также стремится к любви, но в данный момент вынужден притворяться, изображая отсутствие такого стремления. Аналогичны (или даже более существенны в моей практике) ощущения, что позитивные чувства, испытываемые клиентом по отношению к нам, могут быть вполне реальным источником угрозы в том случае, если проявления этих позитивных чувств, в какой бы форме они ни выражались, не являются напрямую связанными с теми самыми основными мотивами, о которых шла речь выше” (с. 161).

Баун, стремясь к открытости в своих чувствах и честности в признании этих чувств в отношениях с клиентом, обнаружил, что его клиенты “...вторгались в самые деликатные области, которые я (преодолевая свой страх) открывал им; причем чувства и потребности, относящиеся к этим областям, можно не только обсуждать, но и испытывать — свободно и безо всякого страха” (с. 165). Альтернативой для него представлялось деликатное и невербально выраженное предостережение: “Не выражайте своих самых глубинных чувств и потребностей, поскольку здесь отношения становятся очень опасными. Принятие — это явление эмоциональное, а не интеллектуальное” (с. 165).

Баун сделал отважную попытку превратить отношения терапевта и клиента в реальные человеческие отношения и тем самым бросил вызов другим терапевтам, заставив их прямо взглянуть на свои страхи и навязанные себе ограничения в отношениях, проверить глубину своей способности доверять и принимать себя и других. Опыт борьбы за реальность и принятие этих глубинных чувств становится особенно значительным, если ему сопутствует подробное описание этого же процесса со стороны клиента.

Роджерс заканчивает эту часть главы так: “Гипотезы, неявно заложенные в этой формулировке, будет трудно — если не невозможно — подвергнуть строгой проверке. Это — способ описания происходящих в процессе психотерапии изменений, которые невозможно не заметить”. На этом закончу обсуждение используемого нами до 1951 года понятия “возможно, самой чистой формы любви” как основной составляющей процесса позитивных личностных изменений в психотерапии. Как признавал Баун, термин “любовь” в нашем обществе так сильно замешан в романтических фантазиях, что из этого сверхупрощения легко вытекает путаница в понимании (как широкой публикой, так и профессионалами) того глубоко ответственного, честного, чуткого, зрелого и деликатного отношения, которое присутствует в клиент-центрированной психотерапии.

В 1954 году Стандаль впервые ввел понятие “позитивного отношения” (positive regard), которое сразу же получило широкое распространение. В 1959 году Роджерс добавил к эту термину определение “безусловное”, которое вызывало вопросы у непосвященных, что приводило порой к искажению заложенного в нем авторами смысла. Введением в истинное значение термина безусловное позитивное отношение можно считать статью “Безусловное позитивное отношение: ошибочно понятый способ бытия” (San­ford, 1984) и статью Роджерса “Клиент-центрированная терапия” из “Практического пособия по психотерапии: теория и техники”(1986). Наиболее поздние описания выглядят так: “... принятие, забота или подтверждение (prizing) — это и есть безусловное позитивное отношение”.

По моему мнению, “принятие, забота, подтверждение” без безусловного позитивного отношения не передают сути безусловности. В нашем обществе, в системе образования, в деловой сфере, в семье и самых личных отношениях, в том числе в отношениях между терапевтом и клиентом, существуют различные уровни принятия, заботы и подтверждения, но с присовокуплением каких-то условий. Родитель говорит: “Я люблю тебя, когда ты хорошо себя ведешь”. Учитель говорит: “Я признаю тебя, если ты усердно занимаешься и заслуживаешь хорошие отметки”. Врач в больнице говорит больному: “Я буду хорошо к вам относиться и лучше заботиться, если вы выполните все предписания врача”. Закон корпорации гласит: “Следуйте проложенным курсом, и вами будет доволен начальник. Вы преуспеете”.

Где именно и сколь часто в своей жизни можно ощутить, что вас безусловно любят, целиком принимают, ценят, безусловно и безоговорочно видят в положительном свете? Многие ли с самого начала имели рядом значимого для них человека (или нескольких человек), кто словами или без слов утверждал: “Я люблю тебя. Я уважаю твою индивидуальность даже в тех случаях, когда не согласен с тобой и когда не одобряю того, что ты делаешь. Я понимаю, что ты не можешь всегда поступать только правильно, как и я не могу. Иногда я способен рассердиться, порой не смогу поддержать тебя, но я всегда постараюсь выслушать и понять, я никогда не перестану заботиться о тебе и никогда не вычеркну тебя из своей жизни из-за того, что ты делаешь что-то, что мне не нравится”. В этом случае отношения со значимым для вас человеком обладают огромной целительной силой.

Алиса Миллер, преподававшая раньше психоанализ в Швейцарии, посвятила две главы своей книги “Для твоего же блага” (1983) тому влиянию, которое оказал на Адольфа Гитлера тайный ужас его происхождения, семьи, детства, школьных лет. Из ее кропотливого исследования, основанного на документальном материале (с.142—197), видно, что жестокие порки отца, не допускавшего никаких проявлений чувств со стороны детей, привели к полному отрицанию основной человеческой потребности — потребности в принятии и признании. Она задает вопрос: “Что испытывал этот ребенок, что он копил в себе, когда его ежедневно с самого раннего возраста избивал и унижал отец?”

Она продолжает: “Он знал, что ему не избежать ежедневной порки, что бы он ни делал. Все, что он мог, это отрицать боль, то есть отрицать самого себя и идентифицировать себя с агрессором. Никто не мог помочь ему, даже мать, поскольку иначе и ей досталось бы” (с. 146).

Д-р Миллер пишет о жесткой дисциплине в школе, где также отрицалось сочувствие и признание. “Кто знает, может быть, этот сообразительный и одаренный ребенок мог бы найти другой, более гуманный способ реализовать затаенную в нем ненависть, если бы его живость и любознательность нашли питательную среду в школе. Но ему было отказано даже в признании его интеллекта” (с. 168).

От порочного примера жизни Адольфа Гитлера, который я привела здесь вкратце, я перейду к вопросу, неявно поднятому д-ром Миллер: если бы нашелся хоть один человек (родитель, слуга, друг, учитель), который бы услышал его боль, гнев, отчуждение, принял бы его, чтобы ему не пришлось носить все это в себе, переплавляя в те вырвавшиеся из-под контроля ненависть и ярость, которые погубили миллионы людей и его самого, могло ли все сложиться иначе?

В этом вопросе мне слышится мольба о безусловном положительном отношении, особенно когда речь идет о детях. Я вижу в нем глубочайший смысл, социальный и политический, который открывается на стыке этой насущной потребности человеческих существ в безусловном позитивном отношении, хотя бы в какой-то мере, хотя бы иногда, хотя бы от кого-то, и ужасных последствий, проистекающих из полного отсутствия возможности удовлетворить эту потребность.

Алиса Миллер заставила меня со всей силой ощутить право личности на удовлетворение потребности в безусловном позитивном отношении и сделать вывод о необходимости выслушать каждого, прежде чем выстраивать стену предубеждения.

Вот мы и получили новый повод убедиться в том, как развитие клиент-центрированного подхода вело к поиску филигранной отточенности каждого слова, каждой фразы. Может быть, вскоре будет найден еще более точный термин, более выразительное определение данного качества.

5. От традиционной линейности —

к новой парадигме исследований:

упорядочивание опыта

Термин, который первым приходит на ум в связи с этим аспектом эволюции клиент-центрированного подхода, относится к необходимости упорядочивания все возрастающего и меняющегося потока эмпирических данных. То осторожное применение научных процедур, которое практиковалось в 40-х годах в Консультативном центре Чикагского университета для изучения субъективного опыта, принесло в психотерапию принципиально новую концепцию формулирования гипотез — на базе живой практики терапевтических отношений. Такой подход вел к отказу от иллюзорных чудес в терапевтических или аналитических феноменах и к изучению отношений двух лиц (терапевта и клиента) в самых микроскопических подробностях. В исследованиях данной группы и ее публикациях отчетливо прослеживается убежденность в том, что “наука не создает психотерапевтов, но может помочь психотерапии”.

До 1940 года практически не существовало (точнее, существовало в ничтожно малых количествах) объективных исследований, связанных с психотерапией. С 1940 по 1950 год специалисты в области клиент-центрированного подхода подготовили и опубликовали более 40 исследований и несколько десятков работ находились в незавершенной стадии. Это был период бурного всплеска важных исследовательских проектов, каждый из которых был так задуман, осуществлен и описан, что, по словам Роджерса (1951, с. 12—13), “... любой компетентный специалист мог проверить результаты”. Разработанные проекты продемонстрировали, что любая фаза психотерапии может быть объектом серьезного исследования: от нетронутой до той поры деликатной сферы взаимоотношений терапевта и клиента в процессе психотерапии — до точных измерений тех изменений в поведении и развитии личности, которые наступают при определенных условиях.

Звукозапись сеансов позволила осуществить эти исследования, а преодоление существовавшего дотоле табу на подобное использование материалов открыло дорогу к новым методам даже для сторонников других научных направлений. Открылись двери, которые раньше казались закрытыми наглухо.

Из повседневного опыта выросли и продолжают расти теории и гипотезы клиент-центрированного подхода. Таким образом, термин “эволюция” может быть отнесен и к процессу исследований. Невозможно в столь кратком обзоре рассмотреть весь диапазон проведенных и опубликованных исследований, касающихся, например, применения техники Q-сортирования и рейтинговых шкал, использования в работе специально обученных, но непосредственно не участвующих в терапии людей для оценки этого процесса, готовности исследователей честно описывать не только позитивные, но и негативные результаты и работу с клиентами как в специализированных клиниках, так и в консультационных центрах, — да это и не нужно людям, знакомым с предметом. (См. Rogers, 1951, Client-Centered Therapy, сh. 4; Rogers, 1980, A Way of Being, ch. 6; Rogers, 1983, Freedom to Learn for the 80"s, р. 197—221; Rogers & Sanford, 1984, разделобисследованияхв Cоmprehensive Textbook of Psychiatry IV).

В 1985 году в работе “К более гуманной науке о человеке” Роджерс, размышляя о перспективах дальнейшего развития психотерапевтической науки, подчеркивает то новое значение, которое исследования, выделяющие ценность человеческой личности, приобретают в применении не только к психотерапии, но и к образованию, семейным отношениям, а также взаимотношениям в конфликтных ситуациях.

Сама я в настоящее время участвую в годичном проекте изучения внутренней картины тех изменений, которые, с точки зрения клиента или учащегося, происходят во взаимоотношениях между терапевтом и клиентом или учащимся и организатором учебного процесса. Мы постараемся как можно более чисто провести это экспериментальное исследование (Reason & Rowan, 1981). Возможно, нам удастся открыть и идентифицировать паттерны внутреннего изменения и роста у человека, родственные более гибким формам тех паттернов роста и изменения, которые можно извлечь из биологических исследований.

Мы не знаем, что именно нас ожидает, но с нетерпением ждем нового опыта, новых испытаний, понимая, что в работе такого рода, как наша, самый ее процесс совпадает с исследованием. Итак, работа, утверждающая ценность человеческой личности, продолжается, проникая в новые незнакомые территории, переопределяя, перепроверяя существующие гипотезы и создавая новые.

Литература

Kirschenbaum, H. (1979). On becoming Carl Rogers. New York: Delacorte Press.

Levant, R.F. & Schlien, J.M. (Eds.). (19S4). Client-centered therapy and the person centered approach: New directions in theory, research, and practice. New York: Praeger.

Miller, A. (1983). For your own good. New York: Farrar, Strauss R. Giroux.

Reason, R. & Rowan, J. (Eds.). (1981). Human inquiry: A sourcebook of new paradigm research. New York: John Wiley.

Rogers, C.R. (1951). Client-centered therapy: Its current practice, implications and theory. Boston: Houghton Mifflin.

Rogers, C.R. (1957). The necessary and sufficient conditions of therapeutic personality change. Journal of Consulting Psychology, 21, 95—103.

Rogers, C.R.(1959). A theory of therapy, personality and interpersonal relationships as developed in the client-centered framework. In S. Koch (Ed.), Psychology: The study of a science: Vol. III, Formulation of the person and the social context (pp. 184—251). New York: McGrow-Hill.

Rogers, C.R. (1963). A concept of the fully functioning person. Psychotherapy: Theory, research and practice, 1 (1), 17—26.

Rogers, C.R. (1970). On encounter groups. New York: Harper & Row.

Rogers, C.R. (1980). A way of being. Boston: Houghton Mifflin.

Rogers, C.R. (1983). Freedom to learn for the 80’s. Columbus, OH: Charles E. Merrill.

Rogers, C.R. (1985). Toward a more human science of the person. Journal of Humanistic Psychology, 25(4), 7—24.

Rogers, C.R. (1986). Client-centered therapy. In I.L. Kutash & A. Wolf (Eds.), Psychotherapist‘s casebook: Theory and technique in practice. San Francisco: Jossey-Bass

Rogers, C.R. & Stanford, R. C. (1984) Client— centered psychotherapy. In H. J. Kaplan & B.J. Sadock (Eds.), Comprehensive textbook of psychiatry IV (pp. 1374—1378). Baltimore: Williams & Wilkins.

Sanford, R.C. (1984). Unconditional, positive regard: A misunderstood way of being. Unpublished manuscript.

Standal, S. (1954). The need for positive regard: A contribution to client-centered theory. Unpublished doctoral dissertation. University of Chicago, Chicago, IL.